Игорь Бурдыга: Мы потеряли ту Украину, в которой выросли

06 августа 2015 г.

Игорь Бурдыга стал знаменитостью, когда, прикинувшись простым парнем, пришел добровольцем в зарождающийся "Правый сектор" на еще мирном Майдане и, будучи по убеждениям приверженцем левых взглядов, прожил с бойцами ПС две недели, а потом написал об этом репортаж.

При попытке попасть в Крым на референдум Игорь чуть не поплатился жизнью, причем не только собственной, но и любимой девушки Тани, которая сопровождает его почти во всех рабочих поездках. С июля прошлого года он регулярно ездит в зону АТО, в первую очередь - на оккупированные территории. Не раз с ним случались курьезные ситуации. Однажды, заснув в машине на пути в Донецк, он по ошибке предъявил на украинском блокпосту сепаратистскую "аккредитацию", и еле избежал расправы. Однако, не удержавшись от поездки в Грабово в июле прошлого года, он, кажется, уже ничего не боится. И продолжает делать свою работу. Пока интервью готовилось к публикации, Бурдыга успел съездить в Северодонецк и опубликовать интервью с новым главой Луганской военно-гражданской администрации Георгием Тукой.

М.Б.: - Почему ты не ездил в зону АТО до падения Боинга MH-17?

И.Б.: - После инцидента в Крыму, 15 марта прошлого года, мне не хотелось. Я тогда уехал в Херсонскую область - писать о том, как образовывается херсонско-крымская граница. Становление границы там, где ее раньше не было, - одна из моих любимых тем. Наблюдал, как десантники ставят блокпосты, как работает Погранслужба.

Тут мне позвонили друзья и попросили сопровождать по Херсонской области французского коллегу Тибо Маршана, который работал для бельгийских газет. Через несколько дней Тибо говорит: "На Херсонскую область я насмотрелся, скучно. Надо ехать в Крым на референдум". Я позвонил Инне Золотухиной, главному редактору «Вести. Репортер». Она уже была в Крыму и сказала мне по телефону: "По нашей машине стреляли из пулемета. Игорь, не надо сюда ехать".

М.Б.: - Стреляли «зеленые человечки»?

И.Б.: - Это была так называемая «Самооборона Крыма» без опознавательных знаков. Тибо уперся: "Я поеду". Мы с моей девушкой Таней решили попробовать проводить его до Червоного Чабана. Это последний украинский населенный пункт на трассе и на железнодорожной ветке, недалеко от Армянска. Мы поехали на дизеле "Николаев - Керчь". Я сказал Тибо: "Представляемся так: ты – журналист, а мы – твои друзья-переводчики из Киева". Мы спрятали наши удостоверения и вытащили из фотоаппарата карточки – на них были съемки украинских позиций. Не придумали ничего лучше, чем спрятать их Тане в кроссовки. В Армянске поезд остановился, началась проверка. Зашли бойцы в синей форме "Беркута", у кого-то был "пиксельный" камуфляж, кто-то был с Калашниковым. Тибо подает им аккредитацию Верховной Рады, а они спрашивают: "Аккредитация Крымского парламента есть?" Он отвечает, что не успел оформить и надеялся получить ее на месте. Они говорят: "Дальше вы не поедете". Мы подчинились, вышли из поезда и просим: "Покажите нам, где здесь такси поймать". Они говорят: "Да-да, вот сюда проходите" - лицом в пол, руки за спину.

М.Б.: - На каком основании?

И.Б.: - Журналисты без аккредитации. Начали проверку со смартфонов, там оставались какие-то фото времен Майдана. Это их разозлило еще больше. Основу "Крымской самообороны" составлял крымский "Беркут", который сбежал с Майдана, и они были злые как бешеные собаки. Когда они начинали говорить о том, что во всем виноваты журналисты, то непроизвольно дергали затворами Калашникова.

Нас погрузили в "Урал" и повезли на "Турецкий вал" - большой ГАИшный блокпост, на котором они тогда обосновались. Там же за неделю до этого держали ребят из "Автомайдана", в том же подвале держали Алексея, сына Анатолия Гриценко. Пока везли, нас с Тибо били прикладами. Таня тем временем незаметно вытаскивала карточки из кроссовок и выбрасывала их в степь. Потом нас выбросили из грузовика и поставили лицом к какой-то решетчатой стенке, опустили на колени и сказали: "Ну все, пацаны, пока. У нас сегодня ожидаются провокации на границе, мы вас спишем на случайные жертвы, выкинем ваши трупы в Сиваш".

Примерно через час пришел ФСБшный офицер, сказал подчиненным: "Вы что, звери, что ли? Как вы себя ведете?", и нам: "Пойдемте чай пить". У нас забрали всю технику, настоятельно попросили ее разблокировать, открыть все пароли. Пять часов мы "пили чай" с этими неопознанными русскими добровольцами. Как только они ни представлялись – у кого-то отец в Свеастополе, у кого-то брат в Симферополе. Никто из них не отрицал, что служил в российской армии. Все на пенсии, все приехали защищать отцов, дедов от "кровавых бандеровцев".

В самый последний момент я подумал, что нас таки пристрелят, потому что нам сказали: "Идите и не оборачивайтесь". На трассе остановилась фура "Сільпо", водитель родом из Винницкой области был в шоке, но довез нас до Херсона.

Через пару недель, когда я вернулся в Киев, мне стало страшно. В те же дни на востоке начались протесты, и я никак не мог привыкнуть к мысли, что в моей стране разворачивается война. Каждая новость увеличивала поток крови, который течет по стране. Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что это моя страна, в которой я когда-то родился, в которую я вернулся из Саратова, в которой прожил с подросткового возраста до взрослых лет. Именно поэтому я не хотел к этому до конца прикасаться.

Я искал себе темы, как можно менее связанные с войной. Возможно, это было профессиональной ошибкой, поскольку то, что происходит, как я сейчас понимаю, - это величайшие события в истории страны. Они меня по-прежнему пугают, по-прежнему загоняют в депрессию, но это уникальные трансформации украинского общества. И если расслабиться или много пить, ты понимаешь, что это самые интересные истории в жизни твоего поколения, в жизни молодой страны.

М.Б.: - Когда упал Боинг MH-17, ты не мог не поехать туда?

И.Б.: - Да, это было что-то такое… Такие же ощущения были сразу после победы Майдана, когда начиналось сепаратистское движение на востоке. Но тогда я орал в редакции: "Давайте я поеду на юг, там этого не происходит, и я опишу, почему". Когда упал Боинг, я сказал: "Надо ехать".

Я попал туда на третий день после трагедии. Там убирали последние тела, но поисковые работы продолжались. Это не просто шокировало. Я не мог поверить в то, что вижу это своими глазами.

М.Б.: - Ты был там один?

И.Б.: - Поехал туда один, а потом приехал фотограф Саша Шпигунов. В тот момент я понял, сколько же журналистов работает на востоке. Тогда в Рассыпном, где упала носовая часть самолета, были даже японские журналисты. Жители Рассыпного и Грабова никогда не видели столько иностранцев в своей жизни – не только мертвых, но и живых.

У меня случилась какая-то адаптивная реакция, но я работал. Когда же я говорил с местными жителями, я понимал, что их шок более глубокий. Два пенсионера лет шестидесяти, бывшие шахтеры. Они пасли коз, и тут на них упали тела, и теперь они участвуют в спасательной операции. У них с собой по "поллитре". Один из них говорит: "От ми гуляли по полю, помагали хлопцям шукати – знайшли … ногу. Після цього вирішили зробить перерву – взять іще по поллітрі".

М.Б.: - В первые дни после трагедии много писали о мародерстве местных жителей, которые растаскивали личные вещи погибших.

И.Б.: - В последний день, когда мы были в Грабове, уже сняли оцепление вокруг креш-сайта (места падения основной части самолета). И мы на час ушли куда-то в степь. Саша с камерой в одну сторону, я – в другую. Видел собак погибших, экзотических попугаев, и - выпотрошенные сумки, чехлы из-под фотоаппаратов. Я не берусь судить, кто это сделал, и даже не берусь давать этому оценку. В Рассыпном валялась большая кипа пластинок с классической музыкой. Я долго стоял над ними и думал: "Сувенир все-таки". Ну, это было помутнение. Не взял.

М.Б.: - Сколько времени тебе понадобилось после Боинга, чтобы снова отправиться на восток?

И.Б.: - Уже через неделю после возвращения в Киев я поехал в Славянск, к тому времени освобожденный. Присоединился к замечательной инициативе активистов "Автомайдана", которую, увы, так и не смогли сделать по-настоящему масштабной. Они ездили тогда по освобожденным городам и искали разрушенные дома, потому что все понимали, что никто не будет восстанавливать частные дома, а частный сектор в таких городах всегда занимает большую территорию. В том же Славянске, с которого мы начали, – окраинные районы сильно пострадали от обстрелов, как выяснялось на месте, в том числе и от артобстрелов украинской армии. Но когда я выкладывал фото и писал об этом в Фейсбуке, на меня тут же выливали ушаты известно чего, убеждая в том, что украинская армия по жилым кварталам стрелять не могла.

Вот эта ложь о том, что мы не стреляем по жилым кварталам, - один из самых больших информационных промахов. Сейчас они придумали оправдание: что это ответные действия на обстрелы сепаратистов. А для местных жителей такая позиция украинской армии все равно ущербная. Так и есть, но об этом надо было говорить с самого начала! Действительно, в начале АТО в артиллерии не было наводчиков. Своими глазами видел последствия попыток попасть под блокпосту, на котором стояли сепаратисты. 30 попаданий в жилые дома и ни одного – по цели.

Я как раз взял отпуск, и мы с Таней включились в инициативу "Автомайдана". Потому что строить дома – это лучшее, что можно делать на войне. На восстановление домов пожертвовали средства обычные люди. Но местные тетушки посчитали, что они заслуживают лучших домов, и отказались. Тогда я начал понимать, что у этих людей - действительно потребительское отношение к жизни. С другой стороны, по психике этих людей сильно ударила война. Они себя чувствовали жертвами и считали, что им должны все, в первую очередь украинская армия и украинская власть.

М.Б.: - Насколько, на твой взгляд, на них влияет российское телевидение?

И.Б.: - Никто не может измерить, насколько. Но когда украинская армия обстреливает жилые кварталы, а украинское телевидение это отрицает, они понимают, что украинское телевидение врет - и переключаются на российское телевидение, которое врет профессиональнее. Ну и потом, Донбасс – регион со сложной историей. Этих людей очень долго все имели. Многие из них привыкли жить в неудобной позе.

М.Б.: - Ты общался с сепаратистами?

И.Б.: - Осенью прошлого года, когда поехал в Донецк, чтобы сделать так и не реализованный проект – об иностранных европейских добровольцах, которые сражаются и в украинских добровольческих формированиях, и в сепаратистских.

М.Б.: - Тогда в соцсетях появлялась информация о том, что на стороне сепаратистов воюют даже сербские четники.

И.Б.: - Сербские четники, испанские коммунисты, шведские неофашисты… Из-за того, что многие не хотели давать интервью украинским СМИ, статья не вышла. А я себе сразу поставил задачу: у меня должны быть люди по обе стороны фронта, разных политических взглядов. Например, в бригаде "Призрак" воевал бразильский сталинист. Где Бразилия и где Донбасс? Человек летел через полмира, чтобы воевать за Сталина в Донбассе! В "оммунистической" бригаде у Мозгового воевали в том числе люди, которых я считал своими соратниками по левому движению в Киеве. Некоторые из них сошли с ума и поехали воевать за левые идеалы вместе с пророссийскими сепаратистами и православными фундаменталистами в одном батальоне.

Я занялся освещением подготовки к сепаратистским "выборам", провел на оккупированных территориях почти месяц, написал несколько статей. С одной стороны, ты видишь весь этот театр абсурда – так называемую "предвыборную кампанию" Захарченко или Плотницкого, всю эту показуху в лучших традициях того, что недавно происходило в Чернигове. И здесь же - обездоленные, нищие люди без работы.

Меня тогда сильно поразила ситуация со средними школами, и я решил написать статью. Министерство образования и науки Украины объявило всех педагогов, которые решили открыть осенью школы на неподконтрольных территориях, предателями или пособниками террористов. Дети есть, школы есть, учителя есть. Почему нельзя учить детей? Потому что Квит так сказал. И учителя, которые говорят: "Война. Мы пытаемся оградить детей от нее, и школа должна быть тем местом, которое оградит их". Министерство образования Украины называет их предателями, сепаратистские "министры" пытаются вести свою маленькую идеологическую войну за школьную программу, а учителя сидят обалдевшие и не знают, как жить дальше.

Я приехал в Киев, сел писать статью, в какой-то момент все зачеркнул и понял, что "хорошие парни" в моей статье, как и в последующих материалах про Донбасс, - это мирные люди, которые продолжают сохранять мир и действовать для того, чтобы этот мир остался. Так "хорошими парнями" оказались учителя, так ими остаются медики, которые продолжают работать, сотрудники социальных служб, да те же шахтеры, потому что они просто не умеют ничего другого делать.

В декабре прошлого года я сделал серию социальных репортажей, которые выпили из меня всю кровь, потому что ездить и смотреть на обездоленных людей с большой буквы "О", вынужденных жить в бомбоубежищах, без еды в интернатах, в домах престарелых, в психиатрических клиниках – это одно. Но садишься писать об этом – и не можешь подобрать слов. С каждым следующим текстом становилось все тяжелее, потому что я считал своей задачей, чтобы мои читатели прониклись сочувствием к людям, которые что-то делают вопреки войне.

Но в Киеве я натыкался на реакцию, которую можно условно разделить на несколько стадий. Первая – неверие: "Не может быть, что это из-за нашей армии". Вторая – "Да, окей, это может быть, но ты повторяешь кремлевскую пропаганду". Третья – "А почему они голосовали на референдуме?". Четвертая: "Да, они живут в г..не, но так им и надо".

М.Б.: - Среди сепаратистов ты видел многих украинцев, которые воюют за другие идеи? Ты назвал бы эту войну гражданской?

И.Б.: - Это очень непопулярный и заполитизированный термин, но да, для меня это гражданская война, потому что по обе стороны конфликта погибают граждане моей страны. Это гражданская война с очень сильным фактором интервенции российской армии, однако ее причинами стали в том числе и внутриукраинские противоречия, в том числе и олигархические козни, и попытки борьбы против олигархии.

Это многофакторный конфликт. Его можно сравнить с войной никарагуанских контрас против правительства сандинистов в 1979 году. Когда в Никарагуа произошла революция, к власти пришло коалиционное правительство, сформированное из членов Сандинистского фронта национального освобождения. Как ни странно, это правительство называлось "хунтой", потому что с испанского это переводится как "собрание", "союз". Они пробыли у власти лет пять, затем проиграли на демократических выборах, но в это время на юге и на севере Никарагуа действовали контрреволюционные партизаны, которых спонсировали, снабжали оружием, инструкторами США. В военных операциях участвовал американский спецназ, Штаты постоянно бряцали оружием на морских границах, устраивали экономическую блокаду. Вот мне происходящее в Донбассе очень сильно напоминает ту ситуацию. США тогда, кстати, блокировали решения в Совбезе ООН. Но это не мешало считать этот конфликт в Никарагуа гражданскими столкновениями.

Конечно, когда прошлым летом российские войска начали принимать непосредственное участие в военных операциях, это была прямая интервенция. Нынешний случай с российскими служащими ГРУ – тоже подтверждение прямой интервенции. Но давайте посчитаем, сколько за минувший год погибло россиян и сколько – граждан Украины, воюющих за сепаратистов.

М.Б.: - Сейчас уже и политики не скрывают, что страна наводнена нелегальным оружием.

И.Б.: - Еще лет 20-30 у нас будет страна, наводненная нелегальным оружием. Возвращаясь из одной из первых поездок в Донбасс, я попал на тренировочную базу под Харьковом и услышал там историю о том, как вооружали батальон "Азов". На Мариупольский аэродром приезжал автобус с оружием от МВД, и происходил "налет на водокачку". Кто что успел – тот то и взял. И еще дня два после этого все друг у друга таскали: кто-то отошел за угол, поставил Калашников, его тут же стащили. При этом "Азов" на тот момент был легальным формированием внутри МВД. А Добровольческий украинский корпус "Правый сектор" до сих пор не зарегистрирован как легальное формирование. Знаешь, откуда у них оружие? Они выменивают его на продукты, на водку у служащих регулярной армии.

Еще одна история: в Песках к девушке-волонтеру, которая занимается бытовыми вопросами, приходит служащий ВСУ. Она его спрашивает: "Принес?" - Он отвечает: "Принес". Она дает ему пачку полотенец, а он ей – две гранаты.

В Днепропетровском аэропорту, прямо на аэродроме, какое-то время существовал крупный рынок по торговле трофейным оружием. Солдаты приземлялись, и прямо там у них покупали.

М.Б.: - Как чувствуешь, скоро кончится война?

И.Б.: - Так, как было, уже никогда не будет. Мы потеряли ту Украину, в которой выросли. Лично мне осознавать это очень больно, и в минуты отчаяния я думаю, что это не моя страна и мне, может быть, в ней уже нечего делать. Потому что мы получили кровоточащую страну, изнывающую от боли, от неолиберальной экономической политики, попыток наступления на свободу слова, которым многие аплодируют, и все это произошло после демократической революции!

Но от каждого из нас зависит то, как будет дальше. Можно что-то сделать, но этому есть и будет противодействие со стороны власти, обывателей, Кремля и спонсируемых им политических сил, и таких олигархов, как, допустим, Игорь Коломойский. Они не хотят видеть эту страну демократической республикой, в которой граждане заботятся друг о друге и создают равные условия для всех. Эта рана будет очень долго кровоточить, гноиться, саднить, но мы вляпались в это, и надо как-то выбираться. За последние полтора года было много моментов, когда я думал: «Хуже быть уже не может». Что я понял за это время - может быть еще хуже. eiqrdiqkeiekkmp

mignews.com.ua

Теги статьи: Бурдыга Игорь АТО